Ждать приходится долго. Сначала два часа в краснокирпичном здании небольшого терминала неподалеку от Шереметьево-1. Терминал обнесен забором из того же красного кирпича, в воротах — охрана, за стеклянными дверями предупредительные люди тут же спрашивают у меня паспорт и служебное удостоверение. За стойкой бара девушка с лицом, нарисованным по всем законам макияжа. Девушка на высоких каблуках. На маленьком подносике подает всем желающим чай. Этот маленький терминал предназначен для вылета и прилета высокопоставленной публики. В ожидании Чубайса я брожу по залам и зальчикам. На стенах картины, которые забываешь через мгновение после того, как отвернешься от них. Мягкие глубокие кресла у стеклянной стены, выходящей в серое осеннее небо. Кресла пусты. В туалетах роскошная зеленая плитка и модная сантехника — никель с золотом. Потом еще два часа — в самолете, стоящем на взлетной полосе. Двигатели гудят. Сидеть в самолете с включенными двигателями скучно и утомительно. Отлет назначен на два, но и в четыре мы все ещё на земле. По салону, как по министерскому коридору, расхаживают люди в костюмах, с дипломатами. Они устраиваются в креслах, откидывают спинки передних сидений, переговариваются. Они сбрасывают пиджаки затверженными движениями людей, проводящих полжизни в самолетах. Наконец в полпятого по самолету шелестит: «Чубайс приехал...» Человек, опекающий прессу, объясняет мне с озабоченным лицом: «Он плохо себя чувствует... Простужен...» Гул двигателей переходит в рев — самолет стартует. Это рутинная рабочая поездка председателя совета директоров РАО «ЕЭС» Анатолия Чубайса. Через восемь часов он должен быть в шести тысячах километрах от Москвы, в Благовещенске. Интервью «Новой газете» он должен дать на обратном пути, в полете. Он слишком занят, чтобы встречаться со мной на земле. Самолет Чубайса — старенький «ТУ-154», который провел в небе Союза, а затем России двадцать лет. Фюзеляж самолета украшен тремя цветными полосками — красной, зеленой и желтой, на хвосте российский орел. Никакого шика, обычная рабочая лошадка (Этот самолет – не только личное средство передвижения Чубайса. Периодически он используется для перевозки топлива, например). Кресло, в котором я сижу, продавлено телами сотен людей, летавших в нем до меня. Подлокотники протерты. Туалет напоминает туалеты плацкартных вагонов типичного российского поезда: тусклый свет, сладковатый запах дезинфекции, горячей воды нет. Когда через восемь часов полета мы садимся, пластмассовый ящик для верхней одежды над моей головой начинает оглушительно дребезжать: у него отваливается боковая планка... Первые четыре часа полета салон, в котором летят журналисты и сопровождающие Чубайса люди, погружен в сон. Я оглядываюсь назад — закинутые головы, полуоткрытые рты, ощущение провала. В иллюминаторах черно. Время тянется. Кажется, что так будет весь полет, все эти долгие часы, необходимые для того, чтобы пересечь Россию. Но через некоторое время все вдруг меняется, как будто кто-то где-то включил рубильник. По проходу между креслами начинается циркуляция людей с папочками и бумагами. Они без извинений будят друг друга и тут же обсуждают какие-то пункты и строки. Мужчины в белых рубашках при галстуках появляются из двери переднего салона, исчезают снова. Салон превращается в офис, но в офисе этом есть нечто странное. Эта странность незаметна людям из команды Чубайса, привыкшим к таким перелетам и такой работе, но заметна мне, попавшему сюда из обычной московской жизни. Есть что-то ирреальное в людях, в четвертом часу ночи на высоте десяти километров оживленно расхаживающих с папочками в руках. Чубайс летит в переднем салоне, никто из нас по-прежнему еще ни разу не видел его, но его присутствие чувствуется — как присутствие невидимого магнита, организующего вокруг себя силовые линии. Движение людей не прекращается. Андрей Егоров, заместитель начальника департамента по связям с прессой, —раньше работал в аналитическом отделе контрразведки, потом в «Медиа-Мосте» у Гусинского — всю вторую половину ночи ведет беседы с несколькими журналистами, которых РАО взяло на борт самолета. Это светские беседы с плавным, едва заметным, хорошо выверенным нажимом. — А о чем вы собираетесь говорить с ним? — спрашивает он меня. — Я вам писал об этом, — напоминаю я. — По электронной почте. — Ах да, вы писали. — По лицу Егорова пробегает легкая тень. — Про его жизненную философию, отношения с Богом... Вы знаете, он вряд ли будет отвечать на такие вопросы. Он в этом смысле западный человек, он считает, что у него есть право на privacy. А ходит ли он в церковь... — На лице г-на Егорова скепсис. Он советует мне лучше поговорить с Чубайсом о его команде. Это хорошая тема. Мне не нравится этот разговор, это вежливое, мягкое, но ощутимое желание повлиять на меня. Я меняю тему разговора. Я спрашиваю, как Чубайс выдерживает бешеный темп: беспрерывные перелеты, ночная работа. Он занимается спортом? У него какие-то иные способы восстановления? Я спрашиваю и тут же чувствую, что совершил бестактность. Снова что-то едва заметно меняется в лице моего собеседника. «Я могу вам рассказать о том, как он работает, но ничего не могу сказать о том, как он отдыхает, — сухо говорит он. — Это для меня закрытая тема. Я этого не знаю. И, честно говоря, не хочу знать». Подобный ответ — умолчание, закутанное в намеки, — нагнетает степень ожидания. Все люди вокруг Чубайса, все члены его команды как бы связаны с ним отношениями, в которые постороннему не проникнуть. В их улыбках и жестах, в том, с каким видом они исчезают в переднем салоне, чувствуется какое-то таинственное посвящение — понимаешь, что все они принадлежат к одному клану или ордену. Они знают, что можно спрашивать и как нужно вести себя при этом королевском дворе, а ты — нет. Ожидание разряжается около четырех утра, когда — вдруг — Анатолий Чубайс бесшумной походкой, с отрешенным лицом проходит по нашему салону в хвост самолета. Это высокий и статный человек, скорее блондин, чем рыжий. В жизни он выглядит крупнее и значительнее, чем на экране ТВ. На нем серая с синими полосками на рукавах мягкая спортивная рубашка. Он сидит в последнем хвостовом кресле, перед ним ноутбук с мягко светящимся экраном, и он с сосредоточенным лицом читает бумаги. Я прохожу мимо и оборачиваюсь, чтобы посмотреть, что у него на дисплее. Ничего особенного: Outlook Express, строчки писем. Он работает с почтой. Самолет приземляется в пять утра в аэропорту Благовещенска. Ночь. Горстка встречающих у трапа. В свете прожекторов прямо на посадочной полосе выстроился ряд мощных японских джипов и белых «Волг». В ярком свете прожекторов, в порывах ночного ветра есть что-то тревожное, почти военное. Команда Чубайса, прибывшая с ним — десятки людей, — тянется по трапу вниз, а три джипа Toyota с председателем РАО и его охраной — серебристый и два белых — уже уносятся со страшной скоростью по узкой ленте шоссе. На сон — полтора часа. С тупой головой и слипающимися глазами я сижу в автобусе, который везет прессу и сопровождающих лиц в аэропорт Благовещенска. Раннее утро. Небо над коричневыми и красными холмами странного зеленого цвета. Вертолет Чубайса уже улетел, нас ждет еще один. К облезлому синему металлу скотчем приклеен лист бумаги с фамилиями людей, которые должны лететь вторым бортом. Мы рассаживаемся на скамейках. Вертолет старенький, он долго ревет двигателем, дрожит и раскачивается, как будто примеряясь, прежде чем подпрыгнуть и пойти вверх. Вертолет — гулкая железная бочка с иллюминаторами, разгороженная ситцевой занавесочкой. Бочку потряхивает. Дверь в кабину пилота открыта, я подхожу и вижу, как штурман, профессорским жестом держа карту в отставленной в сторону руке, сверяет с ней ландшафт и движениями пальцев указывает пилоту, куда сворачивать. Желтые ленты проселочных дорог внизу пусты. На десятки километров — никакого жилья. Вертолет подпрыгивает вверх, переваливает через поросшую лесом гряду и сваливается в густые потоки золотого света. Через мгновение в накренившихся иллюминаторах мы видим широкую воду реки Бурея, скалы и серую угловатую громаду недостроенной гидроэлектростанции. В этой громаде, внезапно возносящейся в пустынных местах меж лесов и скал, есть что-то таинственное: на ум приходят замок Мордора, рыцарские романы, истории о князе тьмы, строящем крепость на заброшенных высотах. Это не просто красивая ассоциация — в Чубайсе, каким я его видел, действительно есть что-то от властного демона, одержимого собственной волей. Несколько раз — в гостинице вечером, в самолете, на пресс-конференциях — я делал эксперимент: подходил к нему и встречался с ним взглядом. Я его видел, а он меня нет. Взгляд у него холодный и невидящий. Чубайс смотрит сквозь человека, мимо него. Его не меняющее выражения, застывшее, одутловатое лицо — маска власти. Это не лицо менеджера, который реагирует на жизнь и связан с ней сотнями нитей, — это лицо имперского наместника, князя, владетельной персоны, пребывающего над жизнью, вне ее. Подобная высокомерная сила и подобное умение смотреть на людей и не видеть их — судя по мемуарам и портретам — были свойственны царедворцам екатерининской эпохи: Потемкину, Румянцеву, Орлову. Подойти к нему невозможно. Дело даже не в том, что он все время куда-то несется и все время окружен свитой. Дело даже не в том, что он окружен бюрократическими завесами и надолбами, — вы задаете вопрос, чиновник уходит и возвращается с сообщением: «Вопрос поставлен». За три дня поездки бывали ситуации — в самолете, в гостинице, — когда я оказывался с ним рядом и никого вокруг не было. Нас разделяли два-три шага, но мне и в голову не могло прийти заговорить с ним. Он — выражением лица, усилием воли, излучением психики — создает вокруг себя невидимое, но физически ощутимое поле отталкивания, ледяное поле отчуждения. Вертолет садится, но Чубайса на вертолетной площадке нет — он уже унесся вперед. Мы трогаемся вслед. Автобусик тащится по грунтовой дороге, спиралью взбирающейся вверх, но догнать Чубайса невозможно — он со страшной скоростью носится по стройке на трех своих сияющих джипах. Я вижу кавалькаду этих джипов внизу, вижу маленькие фигурки людей. Догнать Чубайса можно только тогда, когда он остановится, — это происходит во время большого совещания, которое он проводит в тесном помещении стройуправления. Прессе туда нельзя. Но я все-таки вмешиваюсь в толпу сопровождающих лиц и просачиваюсь поближе. Двери открыты, люди в коридоре стоят в сосредоточенном молчании, прислонившись спинами к стене, и слушают. Из помещения доносится тихий, но внятный голос Чубайса. Он говорит как будто через силу, периодически звук его голоса убывает, но все-таки в голосе его есть агрессия — он наступает. «Дальневосточный губернатор позволяет себе...» — говорит он с угрозой. И заканчивает свою речь ритмичным многоразовым повтором: каждый абзац начинает со слов: «И последнее...» Прессе нельзя не только туда, где Чубайс совещается со строителями, но и вообще ей никуда нельзя. Журналистов возят вслед за Чубайсом все три дня поездки, как зверьков в клетке. Их исправно кормят и возят в этой клетке, чтобы в нужный момент расставить в рядок перед Чубайсом, выходящим с очередного совещания. И тогда телевизионщики включают камеры и задают три позволенных вопроса. Эта игра настолько прозрачна и очевидна, что я к концу первого дня теряю к ней всякий интерес. Общения тут нет и быть не может. Узнать что-то новое тут нельзя. Эти быстрые и формальные пресс-конференции — часть бюрократического ритуала. Впрочем, что-то можно увидеть и понять даже на этих кратких пресс-конференциях. Я подхожу к нему совсем близко и смотрю ему в лицо. Это красное лицо человека, страдающего от температуры или повышенного давления. У него мешки под глазами. Но весь облик его — высокий рост, прямая спина, черная кожаная куртка, холодное властное выражение лица — как бы отталкивает и отвергает саму мысль о его возможной слабости. На следующий день снова все то же: завтрак в гостинице в полвосьмого утра и решительный отъезд в восемь. Снова уносятся вперед джипы Чубайса — несмотря на плохое самочувствие, он не отменяет совещаний и встреч, гонит себя вперед с безжалостностью человека, умеющего не обращать внимания на собственное самочувствие и настроение. Автобусик с прессой и сопровождающими ее лицами опять трусит вслед за джипами Чубайса. Этот автобусик — нечто вроде обоза с маркитантками, который таскается за армией и никогда не поспевает к моменту битвы. Я решаю, что с меня хватит этих тягучих и бессмысленных часов в обозе: соскакиваю и иду пешком по Благовещенску — маленькому городку, тонущему во влажной тишине, поднимающейся от Амура. На той стороне, за широким каменистым берегом, за желтоватыми песчаными косами, — Китай. Днем у Чубайса встреча с представителем президента на Дальнем Востоке генералом Константином Пуликовским, прилетевшим из Хабаровска. Я стою на краю тротуара и с любопытством зеваки жду, когда появится кортеж генерала. Улица Ленина — главная улица города — перекрыта милицией. Никто, кроме меня, кортежем не интересуется. Редкие прохожие отрешенно идут по своим делам. «Отойдите с проезжей части!» — командует мне милиционер. Я смотрю себе под ноги и убеждаюсь, что стою на тротуаре, а не на проезжей части. «Отойдите, говорю вам! — требует милиционер. — Сейчас они помчатся, вдруг в вас снайпер выстрелит!» Я отхожу. Кортеж генерала — длинная вереница джипов и «Волг» — мчится по тихому городку, по пустой главной улице со страшной скоростью. В явлении этого кортежа в сонной атмосфере городка есть что-то марсианское. Власть как будто вываливается безумным астероидом в тихую и мирную жизнь. Куда они так несутся? Отчего не могут хоть раз выйти из джипа и по-человечески пройти по улочкам, рассматривая русские избы прошлого века, украшенные над окнами иероглифами? Мигают сине-красные огни машин сопровождения, несутся джипы с затемненными стеклами, из распахивающихся дверей выпрыгивает охрана. Генерал решительным шагом входит в гостиницу «Зея». Обстановка в гостинице и вокруг нее напоминает встречу двух феодальных сеньоров. Улицы вокруг гостиницы заставлены машинами. Свита Чубайса и Пуликовского — солидные, хорошо упитанные мужчины в серых костюмах, при галстуках — перемешивается в вестибюле. В большом конференц-зале душно — воздух выпит легкими пятидесяти человек. Чубайс и Пуликовский сидят во главе огромного стола и отвечают на вопросы. Чубайс говорит размеренно и монотонно, абсолютно правильными фразами, которые можно в ту же секунду без всякой правки переносить на бумагу. Он говорит письменной речью — нечастое свойство в нашем косноязычном мире. Но в голосе его и сегодня нет силы — из голоса ушла мощь, ушел звук. Возможно, ему тяжело говорить. Возможно, у него жар. На вопросы он отвечает с ходу, в ту же секунду, не раздумывая, — кажется, у него готовы ответы на все возможные вопросы. Речь идет о тарифах на электроэнергию — он считает, что тарифы должны быть повышены. Но вдруг один вопрос ломает ритм, сбивает гладкий монолог Чубайса. Его спрашивают, сколько стоит электроэнергия в Москве, — он не знает. 44 копейки за киловатт, подсказывает сидящий по правую руку заместитель председателя РАО бородатый Абызов. Чубайс повторяет цифру. Не знаю, что там написано в сводках РАО и какую, собственно говоря, цену имеет в виду Абызов, но я, как и миллионы москвичей, плачу за киловатт 63 копейки. Как только пресс-конференция заканчивается, Чубайс исчезает — три его джипа уносятся в аэропорт. Шелестит слух: он решил вылететь в Москву на два часа раньше. Но точно никто ничего не знает. Все грузятся в автобусик, автобусик изо всех сил спешит в аэропорт по перекрытым милицией улицам. Успеем или нет? Чубайс, похоже, никого не предупреждает о своих решениях и никого никогда не ждет. Он просто движется в страшном темпе, без остановок, не обращая внимания на ночь, погоду, самочувствие, физические возможности людей, — движется сквозь жизнь к каким-то своим, только ему понятным целям. Кто-то рассказывает мне историю о том, что Чубайс не ждет даже своих, — однажды он велел самолету взлетать, несмотря на то что член совета директоров Трапезников с журналистами еще не приехал в аэропорт. Брошенный зам и журналисты с трудом наскребли денег на обратную дорогу (Возможно, это только анекдот. Но даже если это только анекдот, в нем все равно четко и ясно выражена суть Чубайса как человека, который действует так, как будто люди и их эмоции ничего не значат. В одном из своих интервью, кстати, он сказал, что после некоторых принятых им решений в его кабинете плакали здоровые пятидесятилетние мужики). Видимо, эта история — правда: когда наш автобусик подкатывает к воротам аэропорта, самолет Чубайса — единственный самолет на пустынном поле сонного аэродрома Благовещенска — уже ревет двигателями, а провожающие отходят от трапа. Охранник на въезде останавливает автобус, сразу несколько голосов в возбуждении кричат шоферу: «Езжай! Не слушай его, езжай! Езжай быстрей!» Мы подкатываем к самолету, поднимаемся по трапу — «ТУ» взлетает ровно через две минуты. Успели. В салоне после взлета легкое оживление — так ведут себя люди, у которых самое трудное позади. Некоторые скидывают пиджаки, некоторые ходят по салону в спортивных штанах, кто-то в тапочках. Это уже не офис, это возвращение домой. Я вставляю кассету в диктофон, проверяю, как он пишет. Я боюсь, что гул самолетных двигателей заглушит негромкий голос Чубайса. Вдруг на борту начинается суета, по проходу между кресел несколько раз пробегают люди из охраны. Кажется, они ищут таблетки. «Чубайсу плохо... Шеф выключился, — объясняет мне один из сопровождающих. — Вошел в самолет и тут же выключился. Отменил все встречи». Из переднего салона появляется г-н Егоров и сообщает, что в связи с болезнью председателя РАО «ЕЭС» интервью не состоится. Через пять часов полета кажется, что гул двигателей останется в ушах навсегда. Измотанная трехдневным беспрерывным марш-броском, команда Чубайса спит в креслах. Начальник охраны долго не объявляет аэропорт приземления, лишь на четвертом часу полета я узнаю: Внуково. Я иду по самолету и вижу трогательную картинку: уютно подложив ладони под щеку, спит Алексей Петрович Бурман, помощник Чубайса, а на спинке переднего кресла висит его галстук. P.S. После поездки в Благовещенск Анатолий Чубайс выздоровел и совершил еще несколько поездок. Обещанного интервью «Новой газете» он так и не дал. НАША СПРАВКА Бурейская ГЭС, строительство которой летал инспектировать Чубайс, — гигантский проект, стоимость завершения которого составляет 1 миллиард 436 миллионов долларов. Строительство ГЭС было начато еще в 1983 году. Со временем стройка превратилась в долгострой, а затем и вовсе остановилась из-за недостатка финансирования. Сегодня РАО «ЕЭС» и лично Чубайс являются главными локомотивами проекта. Работы идут полным ходом. В то время как некоторые политики спорят из-за прохудившихся труб и устаревших котельных, Чубайс пытается решить энергетическую проблему Дальнего Востока в принципе. Пуск Бурейской ГЭС (мощность 2000 МВт) сделает ненужным массовый завоз топлива в регион.